Вишневое кабаре

Фото О.КУЗЯКИНОЙ
Фото О.КУЗЯКИНОЙ

Если режиссер сегодня берется за “Вишневый сад” А.П.Чехова, то груз чужих былых постановок неизбежно давит ему на плечи. Юрий Муравицкий в Театре на Таганке выбрал “концертное исполнение” – смокинги, лаковые туфли, вечерние туалеты, каждый монолог как отдельный номер у микрофона, хрестоматийные реплики – как репризы: “Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей”. И ответы на эти ожидания сыплются щедро, ярко, с игровым азартом, свойственным творческой манере режиссера, продолжая фарсовую, трагикомическую, броскую и ироничную линию выпущенного здесь же ранее “Тартюфа”; в названия обеих работ режиссер недаром ставит с нажимом слово “комедия”.

Сценограф Нана Абдрашитова построила роскошную лестницу с алым ковром, художник по свету Иван Виноградов сложил над ней из лучей колонны и занавесы, на самом верху высится рояль, за которым Максим Трофимчук исполняет мелодии Луи Лебе, а на переднем плане установлен микрофон, к которому выходят с поочередными соло персонажи. Иногда актеры спускаются в проходы зрительного зала, оказываясь со зрителем накоротке, – эта кафешантанная атмосфера подчеркнута и вставками от собственного лица: вот Ирина Апексимова представляется и представляет остальных исполнителей, а вот она же, в образе Раневской, стоит у портьеры на выходе из зала и поет французскую песенку.

Сюжет известен всем наизусть, реплики отчасти уже поговорки, персонажи – почти имена нарицательные. Поэтому их масочность здесь утрирована, досочинена, доведена до театрального знака.

Здесь не живут, а дают представление, играют самих себя – прежних или придуманных; последняя гастроль в несуществующий Вишневый сад, прощальное действо на ступеньках фестивальной лестницы. Это богемная среда, запутавшиеся и растерянные бездельники и моты, порочные, ленивые, со следами былой блистательности и избалованности, опустошенные внутренне. Пожилые разоренные клоуны, занятые мелочами и глупостями и старательно не замечающие, что болтают и спорят на краю, оползающем в бездну. Лучше и точнее всего собирательный образ этой обреченной случайной компании воплощает Шарлотта Любови Селютиной, усталая шансонетка в искристом платье, с привычным профессиональным шиком исполняющая и “La Boheme”, и исповедь о своем безродном-безвестном происхождении – наверно, так выглядела бы Нина Заречная в старости.

Здесь вообще просвечивает “весь Чехов”: Епиходов у Романа Колотухина – это и Соленый, и Треплев; резкий, остро-самолюбивый, агрессивный и ранимый, он болезненно задирается, смеется каркающе, без веселья, вертит под носом у всех оружием, а выстрелив вверх, ловит упавшую мертвую чайку.

Ирина Апексимова к своей Раневской беспощадна – по воле режиссера здесь воплощена самая легкомысленная, жесткая, распутная Любовь Андреевна, какая только возможна. Манерная, упивающаяся собой: “мои грехи!”, картинно принимающая позы – чаще лежа, рисующая из себя фам фаталь. Только прорежется человеческая интонация, мелькнет в глазах ужас от надвигающегося – и опять в круговерть: “На вальсишку, на вальсишку!” – вприпрыжку увлекает первого попавшегося под руку.

Братец ее Гаев – инфантил на грани неполноценности, его, здоровенного, Фирс на коленках качает и на руках уносит. У Александра Резалина в роли Гаева высекается трагикомический контраст: с его ростом, породистостью, голосом – и беспомощными интонациями, повадкой застенчивого и неловкого ребенка, всех раздражающего и знающего это, на первое шиканье смущенно смолкающего. Фирс Сергея Векслера – вот кто воплощение жизни, жовиальный крепыш, пританцовывающий от избытка энергии; баре приехали – значит, все на месте и все при деле. На Дуняшу (Надежда Флерова) он злится – она, как инстадива, только и умеет себя в белье выставлять, работать не работает, вымогает у Яши восхищение, сует ему под нос то руки, то ноги, и хвастается, и в любви признается ноюще-уныло. Яшу же, наглого, нарядного, вальяжного и откормленного, Фирс откровенно презирает – Павел Лёвкин рисует хамоватого холуя, который знает, что всплывет при любом крушении.

Даже Симеонов-Пищик (Сергей Ушаков) тут в каскаде перьев, как звезда варьете, и каждый выход свой пропевает, как отставной баритон; даже Аня примеряет наряды и позы одна другой кукольней и эротичней – тут она очевидная дочь Раневской, хотя и оттачивает коготки пока на Пете, негодном для романа. “Вечный студент” у Олега Соколова сделан мелким провокатором, ошивающимся в чужом доме небескорыстно, фанатичный блеск глаз и заученный пафос речей выдают в нем бывалого демагога, а готовность схватить то, что плохо лежит, от девушки до чужих ключей – истинную причину его революционных идей.

Лопахин (Алексей Гришин) – хоть и в белом костюме, но с простонародным гэканьем, иноприроден всей компании – вот и вся его беда. Он, в отличие от них, не легкокрылый шут, не каботин, он скучный работяга, в нем нет блеска – и потому этим цацам не заметить в нем ума, вообще его не расслышать. Он знает, что чудо ему не под силу, что никого он тут не спасет, он их не лучше, не сильнее – просто трезвее и проще, и потому им чужой. А так хочется в их доморощенный театр, так не хочется уходить! Лишь бы не смеялись и не гнали – он и сад купит для того, чтобы больше не прогнали.

Варя (Инна Сухорецкая) – маленькая, кругленькая, в кимоно и серебряных туфлях – видит себя суровым самураем, готовым драться на палках за хозяйское добро и так же сурово гонять своих и пришлых. Но и это – роль, она из той же труппы, что и весь гаевский дом, и потому не соединиться им с Лопахиным. “Я купил” – это конец цирка, и захлопнувшийся рояль – вместо лопнувшей струны. Умолкнувший тапер не позволяет остальным сразу найти ритм и тональность, они сомнамбулически продолжают бессмысленное движение, пластика их тел, заученно-бодрая, оказывается в диссонансе с интонациями, монотонно-неживыми.

Цирк вообще-то кровавое дело, на арене кто-то должен умереть. И крепкий Фирс, как самый сильный, ложится было в луч света, собранный в центре затемненной сцены, – но тут кончается чеховский сюжет, который всем и так известен, и случается то, что считается хэппи-эндом в массовом искусстве. Об оставленном старике вспоминают, все гурьбой возвращаются, Вишневый сад оживает, более того, он возвращен Раневской, Лопахин делает-таки предложение Варе – и пока сыплется сверкающая мишура этой “сбычи мечт”, несбывшееся магниевым белым светом ложится на лица чеховских персонажей. Как бы ни был мил сердцу обывателя счастливый конец, пришитый к чеховской пьесе, но его витальная комичность встык со знакомым наизусть истинным финалом – подчеркнутая не только невозможность, но и ненужность, пошлость такого исхода. Так он обнаруживает свою антипоэтичность, противоположность не только поэтике автора, но самой правде жизни. Все-таки истинно высокий жанр – трагедия, о чем и рассказал в своей комедии режиссер.

Наталья ШАИНЯН

«Экран и сцена»
№ 11 за 2021 год.