Александр БАРКАР: «Я не боюсь, что меня могут не понять»

Автор: Маша ТРЕТЬЯКОВА

Творческая судьба молодого режиссера Александра Баркара непроста. Из Луганска, где у него была собственная, довольно популярная в городе, театральная студия, он приехал в Москву, и здесь все пришлось начинать с нуля. И пусть возродить студию пока не удалось, Баркар уже уверенно заявил о себе. Он ставит спектакли на сценах Театра на Таганке и РАМТа (где после нескольких работ на малой сцене, наконец, выходит на большую), участвует во всевозможных творческих лабораториях, делает радиоспектакли. При этом он не пытается подражать кому-то из крупных театральных мастеров, а очень четко представляет себе, что и как он хочет сказать, и говорит это абсолютно по-своему, постепенно завоевывая любовь и признание театральной Москвы.

– Скоро в Театре на Таганке выходит ваш спектакль “Вий”. Он появился благодаря проекту “Репетиции”. Расскажите о нем.

– Ирина Викторовна Апексимова пришла в театр с непростой историей. И как умный человек она поняла, что для того, чтобы труппа не погрязла во взаимных упреках, нужно организовать активную работу. Что она и сделала. Артисты за сезон прошли дикий марафон, каждый месяц три-четыре новых режиссера в течение короткого времени делали наброски к постановке. Для труппы эта работа оказалась “живой водой”, даже несмотря на невероятную усталость. Выходят спектакли по эскизам, а на новый сезон запланированы новые пробы. Благодаря проекту обновляется репертуар театра.

– Так ведь режиссерские лаборатории уже давно и активно проходят во многих театрах.

– Лаборатории такого рода, как “Репетиции”, вообще уникальная штука. Пожалуй, я не припомню таких проектов до Таганки. Обычно проводятся разовые – сессионные лаборатории. Таганка первой решилась на дистанцию длиной в сезон. Многие в это не верили, но сработало. И я тут говорю даже не о значимости спектаклей. Сейчас нет смысла гадать, будут они номинированы на “Золотую Маску” или нет. Дело не в этом. Важно было мобилизовать труппу, и, на мой взгляд, это удалось с блеском.

– Почему для своего эскиза вы выбрали “Вия”?

– За то время жизни в Москве, что я не мог заниматься режиссурой, у меня придумалось много всяких замыслов. Один из них – музыкальный спектакль по “Вию” с песнями Вени Д’ркина, которого я нежно люблю: я его зем-ляк, и его произведения впитал не с молоком матери, конечно, но с молоком профессии. Когда я учился в Луганске в колледже культуры, это был культовый автор для моего круга. Песни Д’ркина не просто созвучны Гоголю, они возводят его в степень. Вот, к примеру, мы знаем, что Панночка – ведьма, но почему она ведьма? Что с ней произошло? И в одной из песен Вени Д’ркина я нашел ответ. Это и стало отправной точкой спектакля.

– Артисты будут петь?

– И петь, и играть на музыкальных инструментах. Аранжировки ко всем песням написал артист Таганки и музыкальный руководитель спектакля Александр Марголин.

– На сайте жанр спектакля определен как рок-н-драма.

– Да. Я большой поклонник творчества Владимира Панкова и его студии “SounDrama”. Очень люблю ставшую уже классической трилогию “Гоголь. Вечера”. Я думаю, нам не удастся уйти от сравнений с этими спектаклями. Но я не то чтобы взял на себя смелость продолжить его дело, просто подвернулась такая соблазнительная идея. К тому же наш спектакль – это не саундрама, потому что повторить эксперимент Панкова может только сам Панков. Мы попытались отыскать свой путь. Мне очень хотелось, чтобы все услышали и прочувствовали творчество Вени Д’ркина, я очень хочу не подвести его. Я никогда не забывал, откуда я родом, и очень дорожу своими корнями.

– Музыка всегда играет в ваших спектаклях чрезвычайно важную роль.

– У меня есть смешное воспоминание: в Луганске зрители говорили, что спектакли у Баркара так себе, но музыка там классная! Услышав в очередной раз о своей постановке что-то подобное, я решил поставить спектакль вообще без музыки. Так появилась “Темница”, где нет ничего, кроме двух артистов и табуретки.

Музыка, которую я люблю, обычно становится частью моих спектаклей. Многие луганские зрители стали фанатами определенных исполнителей именно потому, что узнали о них из наших постановок. В “Школе” (спектакль, который готовится к постановке в РАМТе – прим. ред.) я тоже задумал не совсем обычный саундтрек. Посмотрим, можно ли такую музыку использовать на театральной сцене.

– Судя по вашим словам и по тому, что в постановке “Вия” использована пьеса Нины Садур “Панночка”, главная роль в спектакле отведена именно этой героине, а не Хоме. Это так?

– На самом деле, у Садур как раз основной акцент на Хоме. И я старался сместить этот акцент в сторону Панночки. Потому что мне как мужчине гораздо интереснее ставить про женщин. Но в итоге спектакль получается даже не о Панночке, не о Хоме, не о казаках, а об искушении как понятии и о возможности (или невозможности) с ним бороться. А это вещь внегендерная.

– Вы легко сошлись с труппой?

– Интересно было бы увидеть режиссера, который что-то делает легко. Все люди разные, у всех есть свои воззрения на желаемый результат. Не всегда эти воззрения совпадают, и приходится убеждать, договариваться, идти на компромиссы, обижать, быть обиженным, находить общий язык.

Сейчас мы на середине репетиционного процесса. Для спектакля это сложный, переходный возраст, как у ребенка. Происходит полное отрицание уже сделанного, ощущение катастрофы, паника. Но я знаю, что этот период закончится. Надо иметь силы через него пройти. А дальше все будет хорошо.

– Вы демократичный режиссер?

– Я режиссер, который, как мне кажется, знает, чего он хочет, видит конечную цель и правдами и неправдами тащит себя и всех остальных к этой цели. Это происходит иногда кнутом, иногда – пряником, иногда – подорожником, прикладываемым к больному месту, иногда – карамелькой, иногда – касторкой.

– Лаборатория – единственная возможность для молодого режиссера поставить спектакль в Москве?

– Если исходить из моего опыта, то да. Мы не можем ждать милости от природы. Пока ты ничем не доказал, что достоин того, чтобы тебе выделили артистов, деньги, время, единственный способ – броситься в горнило, за несколько дней лаборатории вложить в артистов свою идею, сделать так, чтобы они тебе поверили и выдали результат, который покажет тебя как интересного режиссера.

– Есть какие-то минусы в режиссерских лабораториях?

– Вообще, у лабораторий сплошные плюсы. Это плюс для актеров – труппа мгновенно приходит в тонус. Для режиссеров это обкатка собственных сил в боевых условиях. Театр тоже ничего не теряет, только приобретает, ведь удачный эскиз можно взять в работу. Для театрального сообщества это открытие новых имен, возможность познакомиться с новым поколением режиссуры.

Есть минус, который в основном касается провинциальных театров. Ты приезжаешь из какого-то крупного театрального города. У тебя куча идей, ты насмотрелся Бутусова, Някрошюса, Богомолова, ты все это пытаешься переварить в своей голове и дать артистам совершенно другое театральное видение. Потом уезжаешь. А они остаются. И периодически пишут тебе о том, как было хорошо во время лаборатории. Это грустно.

Возможно еще один минус в том, что мобилизовать себя на недельную работу в лаборатории все же легче, чем выдержать длительный марафон постановки большого спектак-ля. Когда режиссер привыкает к своеобразной легкомысленности лабораторий, ему бывает трудно, а подчас и невозможно, довести хороший эскиз до полноценной премьеры. И бывает так что “лабораторным” режиссером оставаться проще, а следующий шаг вызывает слишком много опасений.

– Параллельно с работой над “Вием” вы ставите в РАМТе детский спектакль. Это была ваша инициатива – спектакль для детей?

– Если бы не РАМТ и лично Алексей Владимирович Бородин, то ни Таганки, ни моей московской режиссерской карьеры вообще бы не было. Почему он в меня поверил? Я не знаю. Это, конечно, безумно приятно, но накладывает огромную ответственность. Как-то раз он вскользь сказал мне: “Ну ты, Саш, подумай о детском спектакле на большой сцене”. Я подумал, пошел в книжный магазин в отдел подростковой литературы и стал читать-читать-читать. В один прекрасный день я прочел книгу Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак “Смерть мертвым душам” и понял, что это крутые авторы, их можно ставить. Тут же прочел их “Я хочу в школу!”, и у меня случилось то самое состояние – я почувствовал, что если я это не поставлю… не знаю, какой-нибудь армагеддон случится. Я прибежал с этой книгой к Алексею Владимировичу. Но Бородин не был бы Бородиным, если бы принимал спонтанные решения. Он взвешивал мое предложение около года. И лишь когда пришел к пониманию того, что это необходимо для театра, началась работа.

– Как авторы отнеслись к идее постановки?

– Счастливы! Они очень хорошие, позитивные люди и очень стараются, чтобы их книги приносили пользу. Андрей и Женя помогали мне в написании инсценировки, постоянно поддерживают меня морально.

– Ваши спектакли обычно довольно сложны по форме, насыщены множеством символов, отсылок. Детский спектакль не будет исключением?

– Конечно, нет. Я никогда не боялся, что меня могут не понять. Главное – зрителю должно быть интересно. Если ему будет интересно, он сломает себе голову, но постарается понять. А если все сразу окажется понятно, то незачем возвращаться на спектакль, незачем возвращаться к нему и мысленно. Дети не глупее нас. Часто их эмоции и переживания гораздо драматичнее, чем у взрослых. Поэтому не нужно упрощать для них режиссерский язык.

Главное средство выразительности театра – это артист, живой, дышащий, от которого исходит тепло, энергия, игра которого каждый раз неповторима. От этого и надо плясать. Нужно искать не голое правдоподобие, а интересный образный язык, понятный поколению “всемирной сети”. И когда найдем этот ключ, зритель сам, как мышка, пойдет в эту театральную “мышеловку” с красивыми картинками. А мы захлопнем эту мышеловку и заставим его съесть сыр под названием “смысл”.

– Как вы понимаете, удалось или нет найти этот язык, вкусил ли зритель вашего “сыра”?

– По людям, по их реакции. Одна зрительница как-то написала: “Я никогда не ходила на выборы, но после вашего спектакля я поняла, что должна”. Это было после спектакля “Мне повезет”. То есть человек благодаря театру понял, что от его маленького голоса что-то зависит. Значит, мы все делаем правильно.

– В Луганске у вас была своя театральная студия. Расскажите о ней.

– Когда-то я очень хотел ставить. Мне казалось, что я понимаю что-то о новом театре. Конечно, я ошибался. Но было еще несколько студентов нашего театрального вуза, которым тоже хотелось другого театра. Мы поверили в утопическую мечту, что возможен театр ради театра. Мы были фанатиками, которых хлебом не корми, дай только рассказать со сцены, что они думают. Мы начали делать спектакли и совершили маленькую театральную революцию в своем городе, создали новую зрительскую прослойку, учили зрителей другому театральному языку.

– Какому?

– После нашего спектакля “Темница” один критик написал: “Пока многие ломают копья над вопросом, что первично – театр переживания или театр представления – театральная студия “Deep” находит свой ответ на этот вопрос – театр мысли”. Для меня важнее всего, чтобы зритель после спектакля думал. Театральная студия “Deep” – это дело всей моей жизни. И если у меня когда-нибудь будет хоть малейшая возможность возобновить ее – где угодно – я все брошу ради этого.